“THE PLAGUES”: THE EPIDEMICS IN RUSSIA IN THE SECOND HALF OF THE XVII CENTURY

Abstract

The article is devoted to some aspects of the activities of the Pharmacy Department in the second half of the XVII century on the example of the struggle with periodically emerging epidemics.

Full Text

XVII в. вошел в историю России как время начала складывания государственной медицинской службы, связанной, прежде всего, с формированием и деятельностью Аптекарского приказа, созданного царем Алексеем Михайловичем в 1620 г.. В сфере деятельности Аптекарского приказа первоначально находились вопросы о здоровье членов царской семьи, позже добавились заботы о приближенных царя, его боярах и войске, борьба с «моровыми поветриями» [1]. В материалах XVII в. упоминаются такие болезни, как язвы, цинга, лекарства от которых, как таковых, населению не предлагалось. К марту 1654 г. относится царская грамота с разрешением монахам Троицкого Сергиева монастыря лечить своих больных вином, относящимся к товарам, запрещенным к свободной продаже. Распоряжение «от царя и великого князя Алексея Михайловича всеа Русии по городом от Нижнего Новагорода до Кузмодемьянска и до Чебоксар и до Казани и до Астрахани бояром и воеводам нашим и дьякам и всяким приказным людям» заключалось в повелении пропускать монастырские суда, перевозящие сто ведер вина на борту, через таможенные заставы. В этом же документе содержалось напоминание, что необходимо «провезти в Астрахань сто ведер вина, а держати то вино на их монастырском судне для больных людей, а не на продажу» [2, C. 294] Особой заботой государства была угроза разного рода эпидемий, уносящих в могилу большое количество местных жителей. В документах эти эпидемии, с невыясненной этимологией, называются «моровые поветрия». Судя по всему, это название давалось крупномасштабным эпидемиям, уносившим в могилу целые поселения. На сегодняшний день, ни один автор в исследовательской литературе, что понятно, не может поставить точного диагноза заболевшим. Чума, холера или любое другое опасное заболевание вызывало оправданный страх у местного населения и требовало принятия срочных государственных мер. А. Лобин сравнивает потери среди населения в период эпидемий с крупномасштабными военными действиями и делает вывод об их неизбежности [3]. П.И. Мельников-Печерский в своем труде «Очерки поповщины» так описывает ужасы «морового поветрия» 1654 г. : «Города опустели; посадские люди и крестьяне, которые не умерли, разбрелись врознь. Хоронить было некому; трупы гнили в домах; иные деревни вымерли поголовно.[Поля остались незасеянными, кустарниками поросли. Оттого голод пошел, и на все непомерная дороговизна» [4]. Судя по всему, во второй половине XVII столетия государство наиболее часто сталкивалось с бубонной чумой. Расспросы прохожих о внешнем виде заболевших людей, «с язвами или без» умирали они в большом количестве, свидетельствуют о том, что о страшной болезни было собрано уже достаточно сведений, и что именно она считалась самым страшным бедствием наших предков. Так, в медицинской энциклопедии читаем, «бубон - болезненный, увеличенный лимфатический узел или конгломерат из нескольких узлов, спаянных с подкожной клетчаткой, имеет диаметр от 1 до 10 см. Кожа над бубоном, горячая на ощупь, вначале не изменена, затем становится багрово-красной, синюшной, лоснится» [5]. По внешнему виду бубоны действительно походили на язвы, из них мог выделяться гной, кожа, пальцы конечностей заболевших, стопы поражались гангреной. Судя по всему, эпидемии во второй половине XVII века становятся частым явлением, для борьбы с которым государственные чиновники уже выработали определенный порядок действий. Во-первых, это ограничение контактов с зараженной территорией. На дорогах и перевозах устраивались заставы, на которых специальные люди опрашивали и не пропускали дальше в здоровые области ни конного, ни пешего, каким бы ни было его дело, и какого бы сословия он не был. Так, в начале сентября 1654 г. была прислана грамота новгородского митрополита Макария Тихвинского монастыря архимандриту Иосифу с братьею о мерах предосторожности от «морового поветрия». В грамоте сообщалось, о том, что уже было «писано в Великий Новгород к боярину и воеводе ко князю Юрью Петровичу Буйносову Ростовскому да к дьяку к Василью Шпилкину, а велено в Великом Новгороде и в Новгородском уезде учинити заказ крепкой под смертною казнью, и дороги, которые от Москвы в Великий Новгород и в Новгородский уезд и в иные Государевы городы, велено все засечь, и на тех дорогах велено поставить заставы крепкие» [2, C. 223]. Во-вторых, местные власти получали строжайшее предостережение против сокрытия сведений о заболевших людях. А если «у себя учнут держать тайно, тем людям за то бытии в смертной казни, безо всякие пощады» [2, C. 223]. В-третьих, проводился сбор сведений о ситуации в других городах и уездах. «И в Новгороде и в Новгородском уезде нет ли на люди какого упадка? И будет есть, и сколь давно, и в которых местех сколко человек померло? И долго ль те люди были больны и какою болезнью, и с язвами ль померли или без язв? И о том о всем розыскать подлинно велено отписать и роспись прислать ко Государю Царевичу в стан в Троицкий Сергиев монастырь [2, C. 224]. В-четвертых, к середине XVII столетия уже выработался порядок действий в том случае, если распространения эпидемии избежать не удалось. Умерших хоронили жители тех же городов и деревень, то есть их соседи, которые сами могли стать источником заразы. В отношении их же соблюдался карантин. Все контакты людей с зараженных территорий со здоровыми людьми пресекались, у их дворов ставились специальные сторожа. Речь, таким образом, шла как бы о «домашнем карантине», даже к колодцу за водой выйти родственникам и соседям умерших людей не дозволялось. Так, читаем, «велено мертвых людей погребать тех же дворов достальным жилецким людем, безо всякого мотчанья, чтоб от того моровое поветрие не множилось, а дворы их велено обламывать и у тех дворов велено поставить сторожи крепкие и тем сторожам велено приказывать накрепко, чтоб они из тех дворов достальных жилецких людей никого не выпускали отнюдь, никоторыми делы, а в которых дворех колодезей нет, и к тем дворам велено сторожам приносить воду, а из тех дворов никого выпускать не велено [2, С. 226]. Интерес представляет то, что приведенные выше выдержки сделаны из царских грамот, составленных от имени царевича Алексея Алексеевича, второго сына Алексея Михайловича, родившегося 15 февраля 1654 г. На момент написания грамот ему не было еще восьми месяцев. Угроза «морового поветрия» могла стоить жизни сыну русского царя. Место его нахождения, а именно Троицкий Калязинский монастырь, расположенный недалеко от Москвы, оберегалось с особой тщательностью. Так, 16 октября 1654 г. была послана еще одна грамота царевича Алексея Алексеевича Тихвинского монастыря архимандриту Иосифу о «сделании около монастыря застав для предохранении оного от морового поветрия и о непропускании чрез них сторонних людей». Монастырь должен был согласно грамоте устроить заставы, «а на тех заставах велели стоять того ж монастыря служкам и посадским людям и крестьянам и бобылям», «потому что в тот Тихвин монастырь чаят приходу отца нашего Великого государя Царя и Великого князя Алексея Михаловича» [2, С. 233-234]. Угроза распространения эпидемий усложняла и без того запутанную систему переписки отдаленных регионов страны со столичными служителями. Так, в феврале 1693 г. царицынский воевода Козьма Козлов писал Астраханскому воеводе князю Петру Ивановичу Хованскому об отправлении присланных из Астрахани отписок в Москву с соблюдением нужных предосторожностей по случаю «мороваго поветрия»: «писали вы 8 февраля и прислали к заставе жилца Якима Ушакова в отписки к великим государем к Москве о утишении морового поветрия и об розных делех десять отписок. И те отписки велел я переписать на заставе через многие огни на шестую и на седьмую бумагу а переписав привезть на Царицын а на Царицыне в приказной избе те отписки переписав на осьмую бумагу пошлю к великим государем к Москве тотчас с нарочным гонцом, а жилец Яким Ушаков от заставы отпущен в Астрахань февраля в 11 день» [6, С. 372]. Предпринятые меры предосторожности, а именно восемь раз переписанные документы (интересно только теми же самыми переписчиками или нет) свидетельствуют о понимании государственными воеводами опасности распространения болезни и возможности ее передачи через бумагу и другие вещи. Среди передаваемых в Москву с зараженных территорий находились следующие дела: отписка преосвященного Савватия митрополита Астраханского и Терского, две отписки к «святейшему кире Адриану архиепископу Московскому и всеа России и всех Северных стран патриарху», три отписки к Великим государям к Москве дворцового рыбного и икряного промыслу промышленника Ивана Епанчина [6, С. 372]. Интерес для исследователя проставляет вопрос о продолжительности карантина, который, как мы видели выше, мог затруднить нормальную работу государственных служб, не говоря уже о быте обычных местных жителей. В имеющихся в нашем распоряжении документах эти сроки оговариваются особо. Так, 22 февраля 1657 года из Москвы была послана царская грамота Верхотурскому воеводе Хитрово «о мерах предосторожности против морового поветрия и во время оного». Воеводе, как водится, предписывалось устанавливать заставы, опрашивать прохожих, записывать их «речи за руками», отправлять назад всех идущих из опасных областей. За ослушание воеводе грозила смертная казнь [2, С. 248-249]. В этом же документе находим, что если «милостью Божиею» опасности больше нет, «и больных с язвами нет и минуло будет тому моровому поветрию по се число два месяца» прохожих уже дозволяется «пускать по здоровым местам» [2, С. 248-249]. Таким образом, срок от двух месяцев во второй половине XVII столетия считался достаточным для снятия предупреждающих карантинных мер. Тем не менее, государство заботилось о быстрой ликвидации последствий «морового поветрия». Так, читаем «а в которых дворех на Верхотурье и в Верхотурском уезде люди мерли а в тех дворех после умерших осталось платье всякое в коробьях и вы б то платье велели вымыть и розвесить на морозе и выморозить, а которое платьишко было у тех умерших носящее и на чем они лежали и вы б то платье и постели велели сжечь» [2, С. 248-249]. Выживших людей надо было перевести в другие здоровые дворы на две недели, чтобы «в тех дворех от морозов гораздо прозябло». Затем избы надо было вытопить можжевеловыми дровами и положить полынь, «велеть топить дни по три, чтобы в тех избах духу мозжевелового и полынного понадержалось гораздо» [2, С. 248-249]. Морозы, можжевельник, полынь, - вот и все, что могло предложить государство своему населению, страдающему от частых «моровых поветрий». После стихания страшной угрозы всем ее пережившим было «велено жить по-прежнему» [2, С. 248-249]. Итак, во второй половине XVII столетия одной из первостепенных государственных задач была борьба с крупномасштабными эпидемиями, названных в источниках «моровыми поветриями», уносящими в могилу сотни, нередко тысячи человек. В виду того, что существующий Аптекарский приказ не мог оказать действенной помощи заболевшим, снабдить их лекарством и др.; вся борьба сводилась к действиям предупреждающего характера: введение строгого карантина, несоблюдение которого каралось на государственном уровне, организация заставных сторож на дорогах и пресечение любых контактов с зараженным населением.